ВБ, продолжительность — 94 мин (edited version) / 132 мин / 142 мин (director's cut) / 143 мин (Blu-Ray edition)
жанр — пророческая фантазия о мрачном прошлом, однообразном настоящем и туманном будущем.
слоган: "We're all in it together"

А началось все с невинного сочетания двух диковинных английских слов — "Monty Python". В конце 60-х годов, эта группа "британских сумасшедших парней" раз и навсегда изменила представление о природе юмора, перевернула все, что только можно было перевернуть, раздвинула вширь, вглубь и поперек рамки телевизионной дозволенности и попутно взорвала не только почти все существовавшие на телевидении стереотипы смешного, но и мозги отдельных несчастных зрителей. В определенном смысле, для телевизионной индустрии 70-х "Монти Пайтон" сыграли ту же роль, что и небезызвестная ливерпульская четверка — для музыкальной индустрии прошлого десятилетия: их новые скетчи мигом разлетались на цитаты, которые в любой момент могли выскочить в самом неожиданном месте: от серьезной аналитической телепрограммы до речи напыщенного британского политика. Казалось, что мир окончательно сошел с ума: все вокруг не просто хотели шутить как шутят в "Монти Пайтон", петь так же, как поют в "Монти Пайтон", весело валять дурака как его валяют в "Монти Пайтон", в определенном смысле весь мир вдруг сам захотел превратиться в один сплошной "Монти Пайтон"! Как и следовало ожидать, участники труппы быстро приобрели статус знаменитостей, которых узнают на улице и потом бегут вслед по 2-3 квартала в надежде заполучить заветный автограф — все, кроме одного, самого тихого, скромного и незаметного. Американец Терри Гиллиам поначалу играл в этой чисто британской труппе роль "самой непримечательной личности"- он практически не участвовал в сочинении скетчей и редко появлялся в кадре, обычно довольствуясь ролями второго или третьего плана, в которых наличие слов считалось непозволительной роскошью. Что и неудивительно, ведь основная часть работы Гиллиама всегда оставалась за кадром: будучи отличным художником, он отвечал за создание странных мультипликационных вставок откровенно сюрреалистического содержания — тех самых, которые заставляли телезрителей отчаянно скрести свои котелки в поисках связующей нити несуществующего повествования, и в результате подняли "Монти Пайтон" на некий совершенно абстрактный уровень, сделав из них не просто очередное собрание телевизионных скетчей, а действительно, "нечто совершенно иное". В 1975 году, когда "Монти Пайтон" перешагнул с маленьких голубых экранов на большой, по сути ничего не изменилось: пока остальные участники труппы самозабвенно примеряли на себя рыцарские доспехи и женские платья, куражились и выделывали перед камерой уже привычные номера, Гиллиам большую часть времени, по-прежнему держался за кадром: анимируя все, что невозможно было снять вживую (ввиду острой нехватки бюджетных средств) и демонстрируя богатую режиссерскую фантазию во всем, начиная с самих вступительных титров. В 1983 году, "пайтоновцы" выпускают последнюю полнометражку "Смысл жизни по Монти Пайтону", после чего принимают решение на время прервать совместную деятельность и сосредоточиться на самостоятельных творческих проектах. Недолго постояв на распутье, каждый из них двинулся дальше своей дорогой: одних больше привлекала стезя актерского лицедейства (Джон Клиз, Эрик Айдл, Майкл Пэлин), другие же не желали плясать по указке других режиссеров, предпочитая самостоятельно дергать за ниточки (Терри Джонс). Тогда никто из них не мог даже предположить, что это творческое расставание станет концом славной легенды о "Монти Пайтоне", и каждый из них, сколь бы не тужился, как не старался — так и не сумеет выбраться за ее пределы и создать новую, носящую его собственное имя. Никто — кроме одного. Если бы, в те годы "пайтоновцам" вдруг сказали, что из всех "британских сумасшедших парней" самым сумасшедшим окажется наиболее тихий и наименее приметный, да вдобавок еще и единственный американец, они скорее всего сочли это остротой, достойной целого скетча, в конце которого на экране непременно появился суровый британский Полковник с лицом нестареющего Грэма Чэпмана и посредством своей коронной фразы «Так, хватит! Это глупо», прекрасно проиллюстрировал отношение всей группы к кажущейся нелепости данного изречения. И тем не менее, так все и получилось.

К 1984 году в режиссерском багаже Гиллиама уже числились две самостоятельные работы — "Бармаглот"(1977) и "Бандиты во времени" (1981) — смелые, весьма эксцентричные, буквально фонтанирующие свежими находками и оригинальными творческими решениями, но пока еще полностью соответствовавшие духу "британских сумасшедших парней" и идеально помещающиеся на дне тесной коробки с несмываемым клеймом "Сделано в Монти Пайтон". Нет, не подумайте ничего плохого — режиссерский стиль Гиллиама постоянно эволюционировал, от картины к картине он становился все более узнаваемым и под жирным слоем эксцентрики "Бандитов" уже вполне можно было разглядеть ту самую руку, которая несколько лет спустя подарит зрителям собственную интерпретацию "Приключений барона Мюнгхаузена", однако структура фильмов, по-прежнему напоминала пайтоновские капустники,", в которых сюжеты играли роли шашлычных шампуров для нанизывания на них гэгов со скетчами и представляли собой лишь очередной повод побалагурить. По большому счету, первой по-настоящему "гиллиамовской" работой стало участие режиссера в постановке картины "Смысл жизни по Монти-Пайтону": написанная и поставленная им для этого альманаха 16-минутная новелла "Страховая компания «Кримсон Перманент»" настолько не вписывалась в рамки "группового стиля", что ее даже пришлось отделить от остального фильма и демонстрировать в кинотеатрах как предваряющую основное действие, самостоятельную короткометражку. Именно в этой истории о страховых клерках, бунтующих против своего тоскливого настоящего, Гиллиам-эксцентрик, Гиллиам-сюрреалист, и в конечном счете — Гиллиам — "пайтоновец", впервые уступили место Гиллиаму- главному Мюнгхаузену современного кино, Гиллиаму- Дон Кихоту, который и по сей день без устали сражается с ветряными мельницами унылой повседневной реальности, и в конечном итоге — настоящему Художнику, в чьем личном мольберте имеются самые невообразимые оттенки всех цветов, кроме скучно серого. По большому счету, "Летающий цирк" перестал существовать в тот самый момент, когда остававшийся постоянно в тени, самый эксцентричный из клоунов вдруг понял, что устал веселить почтенную публику и решил предстать перед ней без привычного красно-белого грима и смешного парика, с намерением не рассмешить до слез, а просто поведать историю. Но сама история пока не особо торопилась на встречу с публикой и являлась режиссеру лишь посредством одиноких разрозненных образов: то гигантской неповоротливой Системы, готовой без остатка слопать любого случайного человечка, то- совсем еще зеленого юноши, постоянно витающего в облаках собственных фантазий, то- не менее юной девушки, которую страх перед Системой и подсознательная тяга к свободе приводят к освоению чисто мужской профессии. Стараясь развить эти образы в нечто большее, Гиллиам принялся придумывать других персонажей, выстраивать на бумаге отдельные сцены, и в результате, к началу 1983 года описание концепции нового фильма без названия уже занимало более 100 страниц машинописного текста, но за этим хаотичным нагромождением колоритных образов и разрозненных эпизодов, по-прежнему отсутствовал обязательный стержень любого драматического произведения — связная история, которая сможет последовательно взять за руки и героев, и зрителя и не спеша провести их от начальной точки повествования до самого финала. По словам самого Гиллиама, главная трудность, с которой он столкнулся в работе над сценарием было сочинение диалогов. "Я не умею писать диалоги, зато у меня прекрасно получается их переписывать. Именно поэтому я всегда работаю с соавторами.*" — со смехом признавался режиссер в своем интервью британскому кинокритику Иэну Кристи. И тогда, блуждавший в потемках собственной фантазии, Гиллиам вдруг подумал о Томе Стоппарде — известнейшем британском драматурге, чье мастерство в оттачивании остроумных диалогов уже помогло превратить одну из наиболее мрачных трагедий Шекспира в забавную постмодернистскую комедию под названием "Розенкранц и Гильденстерн мертвы". Стоппард согласился поработать над гиллиамовскими набросками, решительными движениями отсек все лишнее от бесформенной 100-страничной глыбы, умелой рукой прорезал четкие контуры и наметил необходимую глубину, в результате чего, сквозь грубый неотесанный камень, на свет начали проступать еще пока не вполне ясные очертания по-настоящему удивительного творческого синтеза, в котором лишь один крошечный миллиметр отделял страшное от смешного и яркую фантазию — от самой, что ни на есть суровой реальности. "Бразилия"!

Впоследствии, Гиллиам признавался, что самым популярным вопросом, который ему когда-либо задавали по поводу этого фильма, так и остался сокровенный: "А почему...... именно "Бразилия"?" Первоначальный вариант сценария Гиллиама и Стоппарда назывался "1984 1\2" — в честь сильно повлиявших на его создание, культового романа Джорджа Оруэлла и кинематографического шедевра Федерико Феллини, но отвечающим за производство картины, чиновникам со студии "Universal" данное название показалось чересчур вычурным и излишне заумным. Нужно было срочно придумать новое название, которое бы отражало всю суть готовящегося проекта, и здесь Гиллиаму сказочно повезло: он просто сидел в небольшом кафетерии и размышлял над тем, какой вариант мог бы устроить бюрократических упырей из отдела маркетинга, в этот момент кто-то из посетителей сделал погромче радио, чтобы послушать любимую песню — и то самое вожделенное название само влетело в уши режиссера посредством радио динамиков! Песня представляла собой англоязычный перепев старой бразильской самбы "Aquarela do Brazil" и повествовала о чудесном райском месте, в котором все мы, непременно когда-нибудь окажемся. Текст песни показался Гиллиаму настолько нелепым:

Brazil!
When hearts were entertained in June
We stood beneath an amber moon
And softly whispered 'some day soon,

что в его зашкаливающей наивности он увидел идеальное воплощение бытового эскапизма: когда суровая реальность подступает со всех сторон, угрожая окончательно сомкнуть тиски вокруг твоего несчастного бренного тела, достаточно лишь хорошенько зажмуриться, во весь оставшийся голос судорожно пропеть "Bra-a-a-zi-i-il!" — как окружающая тьма тотчас рассеется, и все будет хорошо. Девственное голубое небо, украшенное забавными кудряшками облаков, "Bra-a-a-zi-i-il" — это само воплощение беззаботной жизни, которая выглядит настолько прекрасной, что буквально манит на поиски новых наслаждений. Серое небо, здания, увитые бесконечными трубами, серые под стать небу люди, вершащие самые черные дела, "Bra-a-a-zi-i-il" — это разновидность ментального барьера между миром внешним и внутренним; встроенный внутрь черепной коробки голографический проектор, демонстрирующий Вам коктейли с зонтиками в самый разгар пира во время чумы и сладкий голос, который успокаивает, внушая веру во все лучшее посреди длинной очереди в газовую камеру. "Bra-a-a-zi-i-il" — это особое состояние души, волшебная эйфория сбывшейся мечты и человеческой фантазии, полностью освобожденной от холодных оков рассудка; аварийный тумблер, который срабатывает в голове, когда окружающая действительность уже перестает кусаться и начинает с аппетитом пережевывать Вашу руку. Серая и яркая, сказочная и пугающе достоверная — в той самой немыслимой точке, где волшебный реализм главного голливудского утописта 40-60-х годов, американского кинорежиссера Фрэнка Капры пересекается с мрачными кошмарами своего полного антагониста, австрийского писателя Франца Кафки, подобно мифической Атлантиде, из пены кинематографического постмодернизма на поверхность всплывает гиллиамовская "Бразилия".

"Бразилия" — это мир, застывший вне конкретного времени, за пределами каких-либо определенных географических координат. Сам Гиллиам считает, что не взирая на притчевую условность, действие фильма могло происходить "в любое десятилетие двадцатого века, где угодно — на пространстве от Лос-Анджелеса до Белфаста". Не случайно, демонстрируя фильм более чем в 80 странах, режиссер всегда начинал презентацию картины с единственной фразы: «Знаете, а в нашем фильме есть частичка и вашей страны», а в самый разгар кровопролитной "Битвы за Бразилию", всемирно известный писатель Салман Рушди в своей рецензии на фильм написал, что "мы все — бразильцы, пришельцы в земле чужой". Изящно балансируя между антитоталитарно направленным оруэлловским "1984" и абстрактно-философским "Процессом" Кафки, Гиллиам создает на экране образчик самой правдоподобной антиутопии, для полного погружения в которую не нужно ни ужасов третьей мировой войны, ни прихода к власти нового Большого Брата, достаточно лишь посидеть пару часов в тесной чиновничьей приемной, заполняя четыре варианта прошения для получения трех экземпляров очередной справки, и вуаля — Вы уже внутри! "Бразилия" — это идиллический рай бумагомарак и крючкотворов, царство всеобщего бюрократического идиотизма и мир, построенный внутри гигантского шредера, в котором наряду с ненужными протоколами и справками, зачастую уничтожают и ненужных людей. Заглянув в самый корень проблемы, Гиллиам первым осознал, что внутри гигантской системы государственного принуждения, самым страшным человеком является отнюдь не брызжущий слюной коротышка-диктатор с нелепой челкой и комично топорщащимися усиками, а обыкновенный чиновник-бюрократ, который в повседневной жизни вполне может оказаться веселым человеком, замечательным другом и прекрасным семьянином, и весь его изъян состоит лишь в том, что по долгу службы он обязан следовать букве Инструкции, а Инструкция, в свою очередь предписывает ему пожирать других людей. По словам Гиллиама, первый толчок к созданию "Бразилии" он получил, когда копаясь в исторических документах ХVII века, вдруг случайно наткнулся на прейскурант пыток времен средневековой "охоты на ведьм. Читая этот документ, составленный со всей бюрократической сухостью и скрупулезностью, режиссер вдруг попытался представить себе его автора — о чем может думать человек, работа которого сводится к тому, чтобы 9 часов подряд, с перерывом на обед, аккуратно протоколировать чужую боль, как он получает свою зарплату и что отвечает жене и детям, интересующимся о том, как прошел его рабочий день? Именно на этих вопросах и предполагаемых ответах, он впоследствии выстроит фундамент своей "Бразилии", в которой такие слова, как "мерзавец" и "негодяй" обозначают отнюдь не состояния души человека, а всего-лишь профессии с хорошим недельным заработком. Ни центральный антигерой Джек Линт (Майкл Пэлин), играющий со своей дочкой в кубики на расстоянии всего пары метров от того места, где он самолично пытает людей, ни секретарша, с жизнерадостной улыбкой конспектирующая на бумаге вскрики умирающих в пыточных камерах не являются злодеями в традиционном понимании этого слова, они — не законченные садисты, питающиеся человеческими страданиями и не люди, мутировавшие в монстров под воздействием людоедской идеологии наподобие оруэлловского О’Брайена. По мысли Гиллиама, они, как и все общество поражены гораздо более сильным недугом, нежели социопатия или маниакальная жажда крови — им просто все равно. Изведя под корень любые формы мышления, которые не укладывались в Инструкцию, они разучились радоваться жизни и утратили способность переживать яркие эмоции. Без идеологического обоснования, без принуждения и стороннего вмешательства Большого Брата — быстро, безболезненно и абсолютно добровольно, слившись в единую массу и навсегда перекрасив мир вокруг себя в единственный, мертвенно-серый оттенок. Эта система функционирует как огромные часы, где каждая шестеренка вращается там, где ей нужно, и каждый болтик находится в нужном гнезде. Однако, иногда случается и такое, что мелкий невзрачный шурупчик выпадает из своего паза, падает вниз и тем самым нарушает идеальную работу всего механизма в целом. Этот шурупчик бережно извлекают из корпуса, дабы случайно не задеть другие болтики, гаечки и шестеренки и тут же разносят в мелкую крошку — показательно и очень быстро, что бы успеть до того момента, пока часовая и минутная стрелка замрут в строгом перпендикуляре, объявив по всему офису начало обеденного перерыва. Работоспособность механизма вновь восстановлена, стрелки двигаются, не потеряв прежнего ритма, шестеренки вращаются, болтики слегка подрагивают от случайной вибрации — и лишь на месте падения невзрачного шурупчика, по поверхности растекается что-то бурое и маслянистое, но как это обычно и бывает, всем все равно.

Как и все прочие фильмы Гиллиама, "Бразилия" напоминает необыкновенно одаренного ребенка-вундеркинда, который на каком-то этапе перестает подчиняться указаниям папы-режиссера и начинает развиваться абсолютно самостоятельно. Первоначальный сценарий Гиллиама и Стоппарда, его более поздний вариант, переработанный при посильном участии Чарльза МакКеона и получившийся, в результате фильм с тем же названием — это фактически, три совершенно самостоятельных произведения с разными персонажами, иным порядком сцен и совершенно различной моралью. В первоначальном варианте, который Гиллиам сочинял stand alone, Сэм Лоури был 20-летним юношей с наивным взором, который открывает свою первую дверь, ведущую в большой мир и находит там совсем не то, что ожидал. Однако, в ходе изнурительного кастинга, режиссеру так и не удалось подобрать подходящего молодого актера, зато в роль Сэма идеально вписался его старинный приятель, 38-летний британец Джонатан Прайс. В результате такого решения, изменился не только возраст персонажа, но и вся его личность: из невинного агнца герой мутировал в безвольного и совершенно бесхребетного человечка, эдакую смесь кафкианского Йозефа К с персонажами русской классической литературы — гоголевским Акакием Акакиевичем и Мишей Бальзаминовым, а его фирменные "полеты во сне и наяву", из наивных юношеских мечтаний превратились в болезненную форму эскапизма от повседневной реальности, с помощью которой герой пытается подсознательно компенсировать свою трусость и полную никчемность. По мнению Гиллиама, прайсовский Лоури, который "всю жизнь избегал ответственности, почти ничего из данного ему в жизни не реализовал" полностью заслуживает своей финальной участи, и в конце концов, кто мы такие, что бы оспаривать режиссерское видение? Второе серьезное отличие сценария от фильма заключается в проработке образа Джилл Лейтон: согласно первоначальному гиллиамовскому замыслу, в этой истории она должна была играть роль второго ключевого персонажа. Однако, если в случае с Лоури-Прайсом, удачный кастинг позволил Гиллиаму поднять героя на новый смысловой уровень, то с выбором актрисы на главную женскую роль все получилось строго наоборот. Перепробовав великое множество американских исполнительниц различного уровня (в приблизительном диапазоне — от Мадонны до Кэтлин Тернер), режиссер остановил свой выбор на никому неизвестной актрисе Ким Грайст, потому что у нее "получилась потрясающей силы видеопроба, которая понравилась абсолютно всем". Однако, на съемочной площадке фильма все обстояло совсем по-другому- попав в кадр, молодая актриса не смогла убедительно изобразить ни одной простейшей эмоции! Режиссер был в ярости, но к тому моменту съемки картины уже шли полным ходом, и о новом кастинге не могло быть и речи. И тогда Гиллиам сделал единственное, что ему оставалось — и все сцены с участием Джилл, которые он не успел отснять к данному моменту, полетели из сценария прямиком в мусорное ведро. Практически полностью удалив из тела произведения, ткани второго по величине персонажа и оставив ее в картине лишь на правах "девушки его мечты", режиссер прекрасно осознавал, что тем самым нарушает хрупкий сценарный баланс, идеально выверенный Томом Стоппардом и Чарльзом МакКеоном. Даже 20 лет спустя, в уже упоминавшемся мной цикле интервью британскому критику Иэну Кристи, Гиллиам не может скрыть своего разочарования от неудачного выбора исполнительницы главной роли. Эта ситуация поразительно напоминает поведение самого Альфреда Хичкока на съемках фильма "Головокружение", когда Великий Мастер оказался настолько разочарован игрой молодой актрисы Ким Новак, что пустил под нож почти все сцены с ее участием, кроме наиболее ключевых эпизодов. Не по этой ли причине, свой следующий фильм, снятый им в жанре антиутопии ("Двенадцать обезьян"), Гиллиам украсит отрывком именно из этого хичкоковского шедевра? Или у всемогущей Музы Кино просто настолько специфическое чувство юмора?

Интересно, работая над сценарием о чиновниках с атрофировавшимся воображением и полностью ампутированной фантазией, мог ли Гиллиам предположить, что принимать его фильм для выпуска в мировой прокат будут реальные аналоги выдуманных им персонажей мистера Курцмана и мистера Хелпмана? Впоследствии, Гиллиам так описывал свои впечатления от первого показа картины перед ответственными за приемку чиновниками студии "Юниверсал": " Мне удалось рассмотреть только гневные красные шеи с напряженными лицами; все упрятали головы в плечи, никто не двигался. Я понял, что фильм им отвратителен, но, когда они выходили из зала, они, конечно, врали сквозь зубы, что получилось "интересно" и что "нужно поговорить", — готовы были сказать что угодно, лишь бы поскорее уйти". Эту сцену режиссер с присущим ему остроумием спародировал в своем следующем фильме, когда ограниченный и полностью лишенный фантазии чиновник-бюрократ в исполнении все того же Джонатана Прайса, с плохо скрываемым отвращением смотрит театральную постановку из жизни легендарного барона Мюнгхаузена и произносит сакраментальную фразу: «Мы не можем летать на луну. Мы не можем попрать смерть. Нужно смотреть в лицо фактам». Чиновники из "Юниверсала" тоже предпочитали красивым фантазиям сухие цифры и факты, и поэтому явившись на обсуждение своей картины, Гиллиам получил очень жесткий ультиматум: хронометраж фильма должен быть сокращен до продолжительности в 120 минут, концовку нужно полностью переделать на гораздо более оптимистичную — пусть в финале победит любовь. И напрасно Гиллиам срывал голос, пытаясь доказать, что хэппи-энд противоречит всем постулатам данного жанра и сведет весь антиутопический заряд фильма к досадному недоразумению — как бы он не старался, какие бы весомые аргументы не приводил, во всех случаях ответ был абсолютно одинаков: "хронометраж.....120 минут......концовку...... оптимистичную..... любовь". И тогда Гиллиам, для которого "Бразилия" стала не только первым крупнобюджетным фильмом, но и дебютным опытом сотрудничества с Голливудом, сделал то, на что не осмеливаются десятки (если не сотни) гораздо более опытных режиссеров из всех стран мира — стоя с поднятым забралом напротив кворума высокопоставленных чиновников, от которых зависело не только его личное будущее в киноиндустрии, но и материальное благополучие всей семьи, он просто нашел в себе силы им отказать. Впоследствии, Гиллиам объяснит свое решение личным шоком, в который его поверг предложенный студийными чиновниками, прокатный вариант финала культовой фантастической ленты Ридли Скотта: "Счастливая концовка Бегущего по лезвию привела меня в такой неописуемый ужас, что я окончательно утвердился в мысли закончить Бразилию так, как мы ее в итоге и закончили". Однако, неисповедимая чиновничья логика не собиралась пасовать под нажимом самоуверенного выскочки-режиссера, и таким образом фильм, живописующий все прелести бюрократического идиотизма обзавелся соответствующим эпилогом и в реальной жизни: картина была описана аккуратным почерком, педантично пронумерована, снабжена соответствующим ярлыком и после всех этих процедур, определена на бессрочное хранение в самом упорядоченном хранилище чужих грез и фантазий в недрах студийного комплекса кинокомпании "Юниверсал". Началась беспощадная схватка между режиссером, который с каждым днем битвы все больше ощущал себя экранным Сэмом Лоури, сражающимся против древнего мифологического чудовища и всей огромной киностудией, топ-менеджеры которой никем себя не ощущали, по причине полного отсутствия творческого воображения. Заручившись поддержкой такой влиятельной фигуры как Роберт Де Ниро, Гиллиам посетил все ток-шоу, какие только показывали в тот год на американском телевидении, где с типичным для бывшего "пайтоновца" грубоватым юмором, довольно жестко проехался по собственным цензорам из "Юниверсал". В начале 1985 года, американский критик Кеннет Туран, которому посчастливилось увидеть картину на одном из закрытых кинопоказов, назвал "Бразилию" "шедевром, который вы никогда не увидите", а еще несколько месяцев спустя, Гиллиам на собственные деньги арендовал рекламную полосу в освещающем события шоу-бизнеса, американском еженедельнике Variety, чтобы разместить на ней открытое письмо к тогдашнему президенту студии Universal Сиду Шайнбергу, которое состояло из одной единственной фразы: "Дорогой Сид Шайнберг, когда Вы планируете выпустить на экраны мой фильм "Бразилия"? Терри Гиллиам". Планируя боевые действия в собственной "Войне за "Бразилию**", Гиллиам ориентировался на свои познания в психологии заурядных среднестатистических бюрократов: они очень любят тишину и плохо переносят, когда им по несколько раз в день суют в лицо различные фотоаппараты, микрофоны и кинокамеры с просьбой прокомментрировать очередные выходки этого великовозрастного enfant terrible. И соломинка, все-таки сломала хребет огромному слону: в середине 1985 года руководство студии пошло на попятную и объявило о выпуске в прокат сразу двух версий картины — американской (которая начинается с кружащих по экрану кудрявых облаков) и европейской (первый кадр — черный экран с указанием времени и места). Так закончилась история о создании фильма и началась легенда о его создателе — тихом, неприметном человечке с богатым воображением и огромным творческим потенциалом, которому при помощи своего остроумия и необыкновенной изобретательности удалось свалить на колени исполинского корпоративного монстра.

Жена Гиллиама в разговоре с мужем, как-то заметила, что фактически он постоянно переснимает один и тот же фильм, в котором год от года меняются лишь костюмы и декорации. И для того, чтобы убедиться в этом, достаточно лишь быстро пробежаться по галерее типично "гиллиамовских" персонажей, внимательно поглядывая по сторонам: самый знаменитый фантазер в мире, барон Мюнгхаузен, одержимый поисками "Святого Грааля" чудак Перри из "Короля-рыбака", по-прежнему верящий в благородство человеческой природы, доктор Парнас — все они, прежде всего мечтатели, пересекающиеся с реальным миром лишь в случаях крайней надобности и в остальное время, полностью обитающие в измерении собственных грез. Социально незащищенные, даже презираемые обществом, которое предпочитает всегда "смотреть в лицо фактам" — они получают право на победу в поединке с суровой реальностью лишь внутри гигантского "воображариума", полностью сотканного из таких же безграничных фантазий, в котором чужие мечты наделяются силой настоящего магического Экскалибура. Один рапид — и пред могуществом их творческого начала падают на колени армады турецких завоевателей, следующий уверенный взмах — и ломаются несокрушимые преграды самой Судьбы, позволяя безумцу вновь обрести разум, разбить огромного монстра или, что еще сложнее — стройные ряды зрительского равнодушия, надменного критиканства и циничного подхода к искусству как к кинобизнесу, ведь все эти чудаковатые безумцы и фантазеры, на поверку оказываются всего лишь аватарами самого Терри Гиллиама — единственного и неповторимого. И "Бразилия" — не исключение, ведь именно в этом фильме впервые зазвучала тема слегка безумного фантазера, бросающего вызов огромному и неповоротливому Обществу, которая впоследствии станет лейтмотивом для всего его творчества в целом. И в разрезе всей последующих гиллиамовских картин о маленьких победах больших чудаков, тот самый финал, который в далеком 1984 году заставил исходить испариной чугунные лбы тогдашнего руководства "Universal studios", сегодня уже воспринимается не столь однозначно. Человека можно заковать в цепи, переодеть в серое, пытать электричеством, жечь каленым железом, вытатуировать на руке личный номер и заставить на него откликаться. У него можно отнять дом, семью, любовь и друзей, в судорожной попытке сделать его "таким как все" можно украсть его разум, но не воображение, фантазию, способность к проецированию той самой крохотной уютной реальности, где в небе всегда кружатся веселые кудрявые облака, где самое синее море и самая зеленая трава, а у шезлонга на берегу всегда поджидает прохладный коктейль с зонтиком. Если присмотреться поближе, в финале "Бразилии" ломка и полное крушение человеческой воли ("я такой как все, я ХОЧУ быть таким, как все") оборачивается триумфом человеческой же фантазии. Верхом на сказочном драконе или волшебном розовом единороге, человеческая страсть к творчеству улетает в такие неведомые горизонты, откуда ее не достать никакими тактическими бомбардировщиками и силами ПВО. И тотчас снимаются беспощадные электроды, убираются вглубь хитроумных устройств зловещие буры, предназначенные для препарирования человеческого разума, ведь по большому счету, проиграв свою никчемную серую жизнь, Сэм Лоури выиграл нечто гораздо более ценное — Мечту! И в тот самый момент, когда главный герой навсегда застывает в неподвижной позе — сломанный, но не сломленный, где-то между строк финальных титров, проявляется зашифрованное 25 кадром как мотиватор к немедленному действию, главное послание Режиссера: Мечтайте! Фантазируйте! Ведь в этом нет ничего сложного. Достаточно лишь на мгновение закрыть глаза — и вот ты уже капитан космического звездолета, исследующего таинственную галактику. Или героический асс в кабине самолета времен Первой Мировой. Или сказочный Илья-Муромец, побеждающий не менее сказочного Змея-Горыныча. Или..... впрочем, не буду подсказывать: уверен что Вы и сами что-нибудь придумаете. Не слушайте тех, кто говорит, что мечтать глупо, ведь на самом деле это так здорово — просто закрыть глаза, представить перед собой веселые кудрявые облачка, услышать шелест морского прибоя и старую, давно забытую песню, которая является в самых потаенных снах и словно манит на поиски новых ощущений. Как там бишь она называется?

США, продолжительность — 171 мин,
жанр — кинематографическая элегия дерзкого преступления, динамичной погони
и свистящих пуль
слоган: "A Los Angeles crime saga"

После того, как первый охранник уткнется лицом в пол под оглушающий треск автоматных очередей, вся жизнь изменится. После того, как под шквалом грубой нецензурщины, в разъем металлической двери будет установлен последний запал, она вновь завернет из скучной обыденности в привычное русло. Легкое прикосновение к детонатору, оглушительный всплеск взрывной волны — трехстворчатый стальной Голиаф уже валится на спину, открывая чужому взору стопки вожделенных купюр — и именно с этого момента, начинается очередная Игра. Ее правила просты и установлены задолго до появления очередных участников: один должен бежать, другой — догонять. И тут уже ничего не попишешь- правила есть правила: не останавливаться, не оглядываться назад — вперед, вперед и только вперед, презрев боль от ран, позабыв об усталости и перестав внимать порывистому ритму сердечных сокращений и безумным приливам адреналина. Для многих в этой погоне проходит целая жизнь: в коротких передышках между бешеной работой мышц, они обзаводятся друзьями, семьей, которые тотчас разлетаются в разные стороны, стоит им вновь побежать. В этой бешеной погоне они стареют и обзаводятся мафусаиловыми бородами — несмотря на зачатки склероза, подагру и ноющую боль в пояснице, все равно продолжая отчаянно бежать в сторону своего собственного заката. Усталость заполняет тело, подобно тому, как каждый вдох наполняет легкие кислородом, а ноги начинают путаться в золотистом песке, призывая на минутку присесть у кромки воды и перевести дух. Но нельзя: финиш наступит лишь когда один из участников навечно уткнется носом в этот песок, а покинуть Игру можно лишь находясь в просторном черном мешке. Уж таковы ее жестокие Правила.

Посмотрите на дату выхода фильма и мысленно отмотайте время почти на 15 лет назад: именно тогда, в самом начале 80-х, у будущего сценариста, продюсера и режиссера Майкла Манна впервые возникла идея постановки, которая бы взяла классическую сюжетную схему про полицейских и воров и спустила ее с голливудских небес на грешную Землю. Обладая энциклопедическими познаниями из жизни криминального мира, почерпнутыми из общения с настоящими уголовниками и некиношными полицейскими, Манн с тоской глядел на большой экран, где каждый второй служитель закона был если не "Буллитом", то "Грязным Гарри", а образы тех, кто проникает в дома простых смертных с целью личной наживы прочно потонули в океане сентиментальных клише, в которых под каждым соседским кустом обязательно прятался собственный Шервудский Лес. Первая попытка сблизить и кино с реальностью не увенчалась успехом: поставленный Манном в 1981 году по воспоминаниям бывшего домушника Фрэнка Хохаймера, фильм "Вор" остался практически незамеченным широкой публикой. И именно это обстоятельство заставило Манна не спешить с реализацией своей более глобального замысла: фильма, который бы показывал преступление не с одного единственного ракурса (как в "Воре" — глазами профессионального преступника-рецидивиста), а комплексно, т.е. — под разными углами обзора. Первый вариант сценария такого фильма был закончен еще в 1983 году, но был сразу же отправлен его автором в верхний ящик стола: в те годы, Манн был слишком занят работой на телевидении, в качестве исполнительного продюсера, курируя такие значимые полицейские телесериалы 80-х как "Криминальная история" и "Полиция Майами: Отдел нравов" Более того: получив множество пинков от людей, считающих себя профессиональными критиками за излишнюю холодность режиссерского стиля "Вора", он вообще решил ограничить свое участие в проекте лишь ролью сценариста. Однако, ожидание было слишком долгим, и в 1989 году он поставил для телеканала NBC своеобразную пра-"Схватку": под названием :"L.A. Takedown" и с подозрительно знакомым тэглайном: «Hanna is the cop and the HEAT is on...». Да, да Вы не ослышались: герои этого телефильма даже носили те самые имена, которые спустя всего 6 лет прославят их более высокобюджетных потомков: Винсента Ханну, Боско, Майкла Черрито, Иди, Криса Шихерлиса, Уэйнгро. Однако, эта телепостановка смогла лишь окончательно убедить Манна, что данный сюжет заслуживает гораздо более эпического размаха, бюджета иных пропорций и участия актеров другого уровня профессионального мастерства. И после того, как в 1992 году его вольная экранизация куперовского "Последнего из могикан" собрала хорошие кассовые дивиденды, теплые слова людей, считающих себя профессиональными кинокритиками и даже премию "Оскар", Манн получил от голливудских боссов полный карт-бланш и наконец смог приступить к съемкам фильма своей мечты, в итоге превратившегося в легендарную "Схватку".


Основное правило: никогда не имей в жизни ничего, что бы ты не смог бросить в течение
тридцати минут — если запахнет жаренным. (Нил Маккоули)

За 12 лет, отделяющие момент дописывания предварительной версии сценария и время его окончательной кинореализации, сценарная основа фильма продолжала жить своей жизнью. Можно смело утверждать, что если бы Манн все-таки решился осуществить постановку "по горячим следам", мы бы увидели совсем иную картину: не такую глубокую и не столь исчерпывающую, что после нее хочется сразу же подвести финальную черту, упомянув всех ее последователей лишь в маленьких сносках и примечаниях. Даже пребывая в письменном столе режиссера, кипа сценарных листов продолжала впитывать в себя колоритные образы и хлесткие фразы из всех проектов, над которыми Манн работал на продюсерском поприще, в 80-х (в частности, знаменитая фраза Винсента Ханны, адресованная любовнику своей жены: "Ты можешь спать в моем доме, можешь тра@ать мою жену, но ты никогда не будешь смотреть мой телевизор", 10 годами раньше вылетела из уст другого манновского персонажа — лейтенанта Майка Торелло, одного из главных героев "Криминальной истории"). И если за раскрытие образов полицейских в будущем фильме отвечала кропотливая проработка телегероев вроде того же Торелло или Санни Крокетта , то уход за "обратную сторону реальности" Манну обеспечила дружба с реальными анитигероями современного общества вроде бывшего профессионального грабителя Эдварда Банкера (сыгравшего одну из ролей в дебютном фильме Квентина Тарантино "Бешеные псы" и впоследствии ставшего популярным автором криминальных романов), которого режиссер задействовал в своей картине в качестве "консультанта". И маниакальное стремление режиссера, "што б все было как в жизни" принесло свои плоды: профессиональные грабители у Манна напоминают настоящих волков, а не по-голливудски стриженных пуделей. Входя в незнакомое помещение, они быстро осматриваются, просчитывая в голове пути для возможного отступления, говорят лаконично нарубленными фразами (в противовес традиционной киношной словоохотливости), быстро, по-тюремному поглощают пищу в закусочных, не забывая при этом пристально поглядывать на входную дверь. Фильм Манна — это портрет явления, нарисованный тонкими мазками жирных деталей, в которых даже задремав пьяным на чужом полу, профессиональный уголовник не забудет положить под голову пистолет, равно как и опытный полицейский, застыв перед входом в незнакомое помещение, первым делом машинально проверит обойму. Они так похожи друг на друга, их единственный бог — Инстинкт Самосохранения, их реакции отработаны годами тренировок и по своей скорости могут соперничать с иными представителями подвида хищных зверей. Собственно говоря, они и есть хищники — жестокие, беспощадные, не имеющие права на ошибку и кружащие вокруг друг друга в смертельном танце, единственной наградой в котором станет их собственное выживание. И нечего коситься на стройные ряды трупов, пеняя создателям излишнюю жестокость, ведь это просто очередная иллюстрация естественного отбора, все претензии — к Дарвину.

Увы, все существующие на данный момент варианты русскоязычного названия не передают сути заложенной в него кинематографической метафоры — ни "Схватка", которой его окрестил в 1996 году ведущий переводчик студии "Лазер видео" Василий Горчаков, ни даже "Погоня", автором которого стал большой любитель "правильных переводов" Дмитрий Goblin Пучков. Оригинальное название фильма Heat (дословно с англ. — жара) тесно связано с его слоганом "A Los Angeles crime saga" и указывает не только на дословный накал страстей в отношениях убегающего вора и неотрывно преследующего его полицейского, но и на природные особенности летнего солнцестояния в самом Городе Ангелов. От этой жары одежда прилипает к телу, на улицах плавится асфальт, а в головах поджариваются мозги, напоминая поздно снятую с огня яичницу. Начинается новая партия Игры — серия виртуозно спланированных ограблений, молниеносное расследование — и вот уже героям нужно бросать все и вновь начинать бежать в противоположную от противника сторону, задыхаясь от горячего воздуха и прямо на ходу, расстегивая пуговицы прилипших к телу рубашек. А может — хватит бежать и остановиться посреди погони, приняв давно уготованную тебе судьбу? Ведь человек, который бежит по твоим неостывшим следам — не злобный враг, не сатанинское отродье, он тоже устал и не прочь передохнуть. Но время, отведенное для очередного раунда истекает, и такие партии никогда не заканчиваются дружескими рукопожатиями. Кто победит, кто проиграет — не все ли равно, если жара почти доедает твой мозг, а ноги уже отказываются двигаться в заданном направлении? Тогда кидайте монетку, и пусть ее стремительное вращение решит исход! Что там у Вас сегодня на повестке дня — хэппи-енды в стиле "зло всегда должно быть наказано"? ОК, тогда пусть добро стреляет первым. И в горячем угаре пыльной южной ночи, вторая сторона даже не осмелится возразить.

Однако, несмотря на царящую в кадре неистовую жару, сам фильм Манна умудряется сохранять в себе холодную свежесть морозного утра. Даже обращаясь к тематике личной жизни своих героев, он выдерживает ее на уровне точной оружейной балансировки и не позволяет семейным проблемам лейтенанта Винсента Ханны (Аль Пачино) скатиться до рядовых сериальных штампов из цмкла: "Тяжела полицейская жизнь", а сложным взаимоотношениям профессионального вора Нила Маккоули (Роберт Де Ниро) со своим более молодым протеже, Крисом Шихерлисом (Вэл Килмер) и случайной знакомой Иди (Эми Бреннеман) — превратиться в очередную карамельную сверхсентиментальную "бригаду"- с разрыванием на груди последней рубашки, под утробный вопль мужской части населения: "ЭЭЭххх, каких пацанов завалили!" Наоборот, в синевато-холодных ракурсов безупречной операторской работы Данте Спинотти, Манну удается удержать фильм в строгих рамках "стопроцентного мужского кино": без ненужных рассусоливаний и протягивания зрителю с экрана носового платка, что бы он как следует прорыдался. Ведь даже впадая в эмоции, его герои остаются все теми же "холодными профи", у которых самый пик потери эмоционального контроля совпадает с брошенной об стенку вазой, порывистым ударом по столу или неожиданным, но аккуратным выстрелом в упор. В отличие от других режиссеров, Манну не нужно выкручивать зрительские руки, представляя своих антигероев слегка чумазыми херувимчиками, которые "хорошие только потому, что грабят, но не убивают" (я все верно законспектировал, Бен?). Здесь нет ни хороших, ни плохих, есть только НЕпрофессионалы и профессионалы: и если первые льют кровь по собственному желанию, то вторые — лишь по необходимости, только вот и у первых, и у вторых она имеет тот же цвет, тот же запах и резкий вкус. И падая ниц, не долетев пары тысяч километров до ласковых песков Фиджи, проваливаясь в преисподнюю, ведомые пулей, выпущенной другим профессионалом, они сами не каются, не исповедаются, не выдавливают по небритым щекам крокодиловых слез. Ведь согласно правилам этой Игры, просто сегодня первой к финишу прибежала другая команда.

Длительная "кинематографическая выдержка" проекта позволила Манну идеально просчитать баланс каждой из ролей и собрать на съемочной площадке, по истине удивительный актерский состав. К несчастью, не всем его планам удалось сбыться: так, персонаж Крис Шихерлис специально разрабатывался Манном в расчете на внешние данные и артистический диапазон молодого актера Ривера Феникса, и лишь после его трагической смерти в 1993 году, эта роль нашла своего исполнителя Вэла Килмера. Других актеров привела на съемочную площадку чистая случайность: так, один из консультантов картины, уже упомянутый Эдвард Банкер познакомил Манна со своим сокамерником по федеральной тюрьме Фолсом, 51-летним бывшим уголовником Дэнни Трехо , и он настолько понравился режиссеру, что тут же попал в сценарий, причем под собственной фамилией — на правах одного из сообщников Маккоули. Однако, центральное место во всей сложной конструкции актерских имен и колоритных персонажей отведено лишь для одного великолепного дуэта. Подмигивая зрителю с экрана поодиночке, доминируя в каждой сцене и волевым усилиям перетаскивая на себя целые эпизоды, Пачино и Де Ниро идут навстречу друг другу с разных концов экрана, что бы единственный раз встретиться за одним столом в маленькой придорожной закусочной. И это самая ключевая сцена всего фильма, которая на поверку оказывается значительнее безупречно снятой перестрелки после неудачного ограбления банка или драматического финала на летном поле. Впервые за весь фильм, друг напротив друга, глаза в глаза — встречаются не просто хладнокровный вор и одержимый его поисками полицейский, а два, уставших бесконечной погони и от всей жизни в целом, одиноких человека, недавно разменявших свой первый и последний полтинник. "Я такой же, как ты, брат" — говорят собеседнику одни глаза. "Мы с тобой одной крови. И нам даже снятся одинаковые сны" — вторят им другие. Но хорошенько отдышавшись от долгой однообразной погони, мы сейчас одновременно сотрем со лба последние капельки предательского холодного пота и разом рванем вперед. И если дистанция между нами сократится до расстояния пистолетного выстрела, один из нас обязательно упадет.

В современном кинематографе, 15 лет — это суровая проверка, напоминающая помещение булатного клинка в раскаленное горнило: если сумеет выдержать и не лопнуть — значит настоящий. Не особо обласканный критиками и зрителями в год своего выхода, манновский фильм с честью выдержал это испытание, и как и 15 лет назад, по-прежнему сияет на солнце своим отточенным эфесом. Сегодня, "Схватка" — это собрание культовых цитат и целых эпизодов, которые плотояжными жуками расползлись по другим фильмам, телепередачам и интернет-цитатникам. И вместе с тем — это огромная глыба, неприступный Эверест, для многих других режиссеров, готовящихся испытать судьбу в сложном жанре "реалистического криминального кино". Отчаянно пытаясь водрузить на нем собственное знамя, новички от режиссуры зачастую забывают, что вся 171 минута, занимающие почетное 121 место в топе "250 лучших фильмов за всю историю" на престижнейшем американском киносайте IMDB — это в первую очередь плод 13 летних стараний одного очень талантливого человека, и поэтому пытаться покорить его лишь с одного наскока — так же глупо, как пытаться после первого класса средней школы сразу же сдавать экзамены в престижный университет. Вы все точно записали, Бен?

В жизни каждого человека наступает такой момент, когда перед глазами пляшут кровавые круги, а ноги начинают подгибаться, будто от резкого удара каучуковой палки. Тот самый момент, когда второе дыхание иссякло, а третье и не думает открываться, когда все жизненные соки выпиты, а измеритель физических сил окончательно уперся в нулевую отметку и не желает подниматься выше. Бежать? Куда? От кого? Зачем? И кто я такой, наконец? Остались позади преданные друзья и мимолетные связи, которые могли перерасти в настоящую привязанность, но не переросли, а подслеповатая память уже отказывается отзываться на свое подлинное имя. В такие моменты, лучше всего забыть о финише, который никогда не наступит и просто развернуться лицом к своему преследователю. В такие моменты в душе уже не остается и следа от прежнего страха — только одно спокойствие и надежда, что выпущенная им пуля догонит тебя быстрее его руки и на этом все закончится. И лишь человек, бегущий по следу знает правду, что постояв пару минут над телом, почтив памятью очередного беглеца, достойного уважения, он вновь наберет полную грудь воздуха и пустится в новую погоню, начатую в честь великой, по сей день непрекращающейся Игры . Уж таковы ее проклятые Правила.

P.S Признаюсь честно: первоначально на этом самом месте должна была появиться статья на свежий фильм Бена Аффлека "Город воров", но в итоге намерение написать рецензию на жалкое подобие манновского фильма затмило мое бесконечное уважение пред лицом его легендарного прародителя. Извини, Бен! Может, в следующий раз?

страна США, продолжительность: 146 минут
жанр — "современная классика жанра гангстерского фильма и всего мирового кинематографа"
слоган: "Murderers come with smiles"

Его первыми героями навсегда остались Славные парни. Они появлялись ниоткуда, звеня хромированными колпаками самых модных машин, стуча по асфальту каблуками дорогущих туфель и шелестя огромными пачками денег, которые небрежно вынимались из карманов двубортных костюмов. Они появлялись — и вместе с ними, в жалкое захолустье убогих эмигрантских кварталов приходила оживленная жизнь, как будто они меняли ее лишь одним незаметным, еле слышным щелчком своих натренированных пальцев. Щелчок — и люди срывались с другого конца кварталов и неслись наперегонки, размахивая свежими газетами, мясной вырезкой, щеткой для чистки обуви, которая заведомо не нуждалась ни в какой полировке. "Си, синьоро, что Вы, что Вы, забудьте, мне не надо никаких денег. Я все сделаю только из уважения к Вам!". Второй щелчок — и вот уже все самые неприступные красавицы выстраиваются на конкурс, лишь бы словить в ответ их надменную белоснежную улыбку. Для мальчишек, которые с утра до вечера, только и делали, что мыли полы в отцовском магазине или разносили те самые свежие газеты, эти небрежные щелчки выглядели и звучали как предел мечтаний — как если бы между этих толстых, унизанными перстнями пальцев Славных парней вдруг забилась в смертельном припадке сама Птица Счастья. И плевать на цену, плевать на оборотную сторону золотой медали в виде запрятанного за пояс пистолета — тот, кто сидит со Славными парнями за одним столом, знает секретный проход, по которому можно подняться на самую Вершину мира, откуда все живущие рядом кажутся лишь букашками, на правила и законы которых можно смачно плевать. И предсказуемый итог: в то время, как другие дети мечтали о полетах в космос и изобретении лекарства от рака, он и ему подобные маленькие чистильщики чужой обуви не видели в грезах доли слаще, чем кровавая гангстерская краюха.

Однако, время все расставило по своим местам. Мальчик подрос, и вожделенный пистолет за поясом превратился в штатив от кинокамеры. Тогда он решил вновь вернуться назад — в итальянский квартал, где за фасадом маленьких пиццерий и крошечных рыбных лотков проворачивались крупные и очень жестокие дела. Увы, первое возвращение к истокам в фильме 1973 года с говорящим названием "Злые улицы" осталось практически незамеченным, ввиду малой известности, как самого режиссера, так и участвующих в нем актеров. И вот 17 лет спустя, уже после того, как весь мир узнал "Таксиста" и "Бешеного быка", а имя Мартина Скорсезе превратилось в обозначение эталона отточенного визуального стиля при глубоком бескомпромиссном содержании, он решает повторить попытку и вновь вернуться в те самые края дорогих хромированных колпаков, модных лакированных туфель и торчащих из под пиджаков пистолетов, в мир по-прежнему, "Злых улиц" и "Славных парней".

Разумеется, такие истории должны быть обязательно взяты из реальной жизни, их не придумывают с маячащей за спиной музой и гусиным пером в руке, а проживают нервами, потом и настоящей человеческой кровью. В документальной книге Николаса Пиледжи "Умник", как раз описывалась такая история, основанная на воспоминаниях бывшего члена нью-йорской мафии, который впоследствии на суде дал показания против своих сообщников и попал под федеральную программу защиты и переселения свидетелей. Реальный гангстер вспоминал свое идиллию своего детства, которого фактически у него не было, ведь уже с 12 летнего возраста, он обеими ногами стоял в мире взрослых страстей и выполнял поручения различных мафиози, Пиледжи просто конспектировал его воспоминания на бумаге, а Скорсезе услышав их, тотчас как наяву увидел знакомые из детства картины самых нищих закоулков итальянского квартала, бедную семью эмигрантов с Сицилии — и тех самых Славных парней, которых там знали и почитали не менее, чем самых расфуфыренных голливудских кинозвезд. Пригласив Пиледжи в качестве соавтора сценария, Скорсезе приступил к созданию истории о своей личной мальчишеской сказке и в буквальном смысле — о том, "куда приводят мечты".

Экранный и реальный Генри Хилл хотел красиво жить, ощущать себя частью сообщества тех самых Небожителей, которые дорогими лакированными туфлями попирают вожделенную Вершину Мира. Самое удивительное, что даже после того, как он предал всех своих подельников и продолжил жизнь участью трусливого хорька, который каждый раз подскакивал от любого громкого звука,похожего на выстрел, Генри Хилл продолжал со сладострастием вспоминать подробности собственной гангстерской карьеры, жадно и с удовольствием обсасывая каждый ее момент и не испытывая никаких угрызений. Даже находясь в положении вечного беглеца, с ужасом ожидающего, когда в дверь его тайного убежища постучит пуля, посланная наемным убийцей, он так и не оставил иллюзий по поводу собственного существования, до последних моментов жизни истово продолжая считать себя если не Кэри Грантом, то уж точно Марлоном Брандо. Для него, и до самого конца жизни, мафиозная Семья оставалась примером идеального общественного уклада, построенного на всеобщем доверии и уважении, а собственная участь стукача и изгоя представала в виде досадной оплошности, случайного инцидента. Ну пожадничал немного, а Боссам это не понравилось, а потом и полиция подключилась — зараза. Если бы не было этого фатального стечения неприятных обстоятельств, то Генри Хилл сидел бы не перед писателем, документирующем на бумаге его воспоминания, а продолжал бы выбивать мозги из кредиторов своего босса, а то и вовсе — сидел с любовницей в самом модном и дорогом итальянском ресторане. Все это лишь Фатум, Рок, злосчастная и слепая судьба.

Однако, сам Скорсезе и Пиледжи за всю свою жизнь навидались и наслушались немало подобных историй, как от их непосредственных участников, так и от третьих лиц, что бы понимать всю типичность истории, рассказанной Генри Хиллом. Самой популярной гангстерской сагой всех времен, к тому моменту считался копполовский "Крестный отец", который, если вдуматься, предлагал своему зрителю целую галерею расчудесных мафиозных архетипов: старый и мудрейший Дон Вито, который решает проблемы близких ему людей, пусть и немного жестокими методами, но зато — с искренней заботой и собственным Кодексом Чести. Его старший сын Сонни — вспыльчивый, агрессивный, как и подобает истинному сыну сицилийских эмигрантов, но зато истово пекущийся об Отце, младшем брате и Чести Семьи. Ну и наконец, младший из Корлеоне, Майкл — человек честный, смелый, поначалу не желающий иметь ничего общего с семейным бизнесом (хотя, в том виде, в каком он представлен в фильме, кажется, что в самом фамильном деле Корлеоне нет ничего зазорного — подумаешь, подкладывают строптивцу в постель отрезанную лошадиную голову? Никто ведь из людей, при этом не пострадал), но постепенно меняющий свое решение, опять-таки из заботы об отце и постепенно все более и более втягивающийся в кровавую круговерть. Здесь надо напомнить, что Коппола ставил свою сагу, основываясь на романе еще одного сицилийца Марио Пьюзо, для которого был характерен некий идеализм в отображении сицилийских же наследственных ритуалов. Скорсезе и Пиледжи — тоже итальянцы, причем семья Скорсезе переехала в Нью-Йорк, опять-таки именно с Сицилии. Однако, ни семейные узы, ни наследственные традиции, не помешали создателям подарить зрителю свой честный, неприкрашенный, а местами и довольно жесткий взгляд на ту же проблему, который по многим вопросам приглашает Копполу и Пьюзо для открытой полемики.

Взять к примеру, местного Дона, Пола Чичеро (Пол Сорвино), к которому так же, как и к пресловутому Дону Вито не зарастает народная тропа. Так же, как и в первых минутах копполовской саги, простые жители квартала приходят к нему на аудиенцию и просят о помощи, но в отличии от копполовского Дона Корлеоне, местный типаж похож скорее не на мудрого и могущественного волшебника, а на прожорливого упыря. Если Ваше предложение заинтересует Пола Чичеро, если он сочтет его выгодным для себя, он обсосет просителя как устрицу, выдавив из него по капле все соки, а потом отшвырнет на помойку и примется за другого. Кодекс Чести, Долг говорите? Пустое, все это осталось на страницах многочисленных романов сеньора Пьюзо.

Придерживаясь структуры первого "Крестного отца", на роль Сонни Корлеоне, Скорсезе выдвигает фигуру мелкого гангстера Томми Де Вито (Джо Пеши). По сути, Томми представляет собой тот же типаж вспыльчивого итальянца сицилийских кровей, но загвоздка в том, что никаких правил и Кодексов у него так же не наблюдается. Абсолютно психопатическая личность, у которой временная задержка между страстным объятием и выстрелом в упор может составлять всего лишь несколько секунд. Вспыльчивость мистера Де Вито принимает форму форменного маниакального психоза и происходит из полной уверенности в собственной безнаказанности, убежденности в том, что все окружающие его люди — не более, чем ходячие мешки с мусором. Не смешно пошутил про Томми? — Получи за это заточкой в бок и считай, что еще легко отделался. Расплескал на Томми пиво? Пуля в лодыжку впредь научит тебя должной расторопности. Ну а уж если Томми посчитает, что ты его оскорбил, то да смилостивится Господь над твоей душой, Аминь. Хвалясь перед своей будущей супругой организованностью и порядком, царящем внутри Семьи (никто не украдет бумажник, не угонит машину, не залезет в дом), Генри и сам не отдает себе отчет, что весь этот порядок и жесткое подчинение иерархии, покоятся на загривках таких псов как Томми, которые разорвут на части любого человека, даже не дослушав до конца окончания хозяйской команды. Друзья? Приятели? Не смешите. Есть только временные коллеги, соратники, которым впоследствии ничто не помешает превратиться в потенциальных жертв.

И наконец, венчает сию геометрическую фигуру копполовского подобия сам Генри Хилл (Рэй Лиотта). Выстраивая портрет мальчика, который хотел только брать от жизни все, ничего не отдавая взамен, Скорсезе сразу же избавляет его от всех вредных иллюзий: вступая на эту красную дорожку, главный герой прекрасно отдает себе отчет о цене и готов ее платить. Механистически воспроизводя на экране подробности афер и ограблений, с гордостью выболтанные словоохотливым гангстером, для режиссера совершенно безразлична их внутренняя кухня: кто брал взятки, а кто-нет, кто из власть держащих структур имел в этом вопросе собственный интерес, а кому посчастливилось выбраться чистеньким из этой мутной воды. Гораздо интереснее однозначно ответить на вопрос: как всего за 10 лет из мальчика, который бросался через всю улицу, что бы помочь раненному незнакомцу, вылупился этот франтовый щеголь, совершенно безразличный до любой жизни кроме своей собственной? Увы, ответ сокрыт за кадром, лишь изредка появляясь в глазах героя в те моменты, когда его разлюбезные друзья-приятели, по его представлениям слегка "перегибают палку", отчаянно раскапывая очередную яму, что бы зарыть в ней свежий труп. Но это лишь мгновение — скоротечное и молниеносное, словно тот самый, заветный щелчок натренированных пальцев, и оно тут же проходит. В копполовском мире, персонажу наподобие Генри Хилла, обязательно отвели бы роль САМОГО Майкла Корлеоне.

Таким образом, отринув все копполовские идеалы внутри гангстерского кино, Скорсезе не выдумывает своим героям нарочитых оправданий, а вслед за другим великим итальянцем, Серджио Леоне, рассказывает историю "как было", без голливудских прикрас. Если задуматься, в "Славных парнях" нет ни одного героя, который бы вызывал хоть мало-мальскую симпатию: сконцентрировавшись на замкнутом мафиозном мирке, режиссер его изображает как некое подобие гигантского вольера с вечно голодными крокодилами. И вслед за Леоне, Скорсезе повторяет ту же Истину, которая лейтмотивом звучала на всем протяжении "Однажды в Америке": люди, которые привыкли только желать и присваивать себе объекты собственных желаний, очень быстро теряют человеческий облик, причем этот процесс носит необратимый характер. И если Давид-Лапша, герой Де Ниро из "Однажды в Америке", к финалу фильма осознает всю тяжесть собственных грехов, то Генри Хилл, даже скатившись кубарем с самозваной Вершины Мира и едва не сломав себе при этом падении шею, все равно в своих мечтах продолжает пребывать на ней. Начавшись с пацанских мечтаний о Золотом Теленке, фильм заканчивается теми же мечтами и вселенской тоской в голосе уже зрелого человека, который прошел через жестокую жизненную школу предательства, грабежей и убийств, но не вынес из нее совершенно никакого жизненного урока. Круг замыкается, и позолоченная Птица Счастья взлетает ввысь в самый ответственный момент: не догнать, не поймать, не пощупать, не придушить.... А это значит лишь то, что пока герой, ставший поневоле стукачом и предателем продолжает сокрушаться об утерянных им хрустальных дворцах, где-то на задворках нищих кварталов подрастает новый мальчик, чьи сны наполнены сладкими грезами о блеске и богатстве Славных Парней. Если уж один человек не способен сделать выводов из собственных ошибок и заблуждений, то что хотеть от целого общества, которое состоит из таких же людей?

Вообще, пересматривать Славных парней в день сегодняшний, спустя 20 лет после их общемирового релиза — тяжелый труд, сопряженный с неизменными грустными размышлениями. И речь идет совсем не о профессиональном уровне самого фильма, который и сейчас удивляет необыкновенной свежестью творческих решений — ведь, настоящая классика не стареет. Скорее весь фильм: от первых до последних кадров, порождает некую ностальгическую меланхолию по утрате по-настоящему, глубокого кино, свободного от любых творческих компромиссов. Уж давно не видать на киноманском горизонте новых фильмов с участием "оскароносца" Джо Пеши, а Роберт Де Ниро и Рэй Лиотта, продолжая свою активную кинокарьеру, забрели в ней до таких дебрей, из которых не выкарабкаться даже с помощью десятка эвакуаторов. Не найдя понимания у американской кинообщественности, Мартин Скорсезе, каждый фильм которого в начале 90-х смотрелся еще свежее и острее предыдущего (к примеру, "Казино" 95 года получилось даже интереснее и жестче "Парней", но это уже совсем другая история), с грустью опустил руки и с головой окунулся в мутноватые воды голливудского мейнстрима. Разве в приглаженных, глянцевых "Отступниках", которые под одной обложкой сочетают в себе все формы творческих компромиссов, начиная от римейка азиатского фильма — и заканчивая, утрированной до только черного и белого сюжетной составляющей, можно узнать руку создателя многоуровневых "Парней" или того же филигранного "Казино"? Равно, как и в гламурно-пушистом "Авиаторе" не признать почерка автора "Бешеного быка", который когда-то научил весь Голливуд, как правильно снимать байопики, а сейчас сам снимает жанровое кино под диктовку крупных голливудских продюсеров...... Что еще стоит на очереди для сравнения? Квелые "Банды Нью-Йорка", которые словно напоминают всю пышную и помпезную псевдоисторическую кинопродукцию голливудского производства разом? Или еще даже не вышедший в широкий прокат "Остров проклятых"?

Зарыв в сырую землю незаурядный талант главного голливудского аналитика, Скорсезе оказал всему современному кинематографу медвежью услугу. В 80-90-х годах, его фильмы представляли собой мастерские уроки для других режиссеров, своего рода подробные и дотошные инструкции для создания жанрового кино (к примеру, когда Роберт Де Ниро решил дебютировать в режиссуре фильмом "Бронкская история", в качестве образцового примера, он использовал, опять-таки "Славных парней"). Однако, после того Мастер испил мертвой коммерческой водицы и приобщился к Большому Голливудскому Стилю, американский кинематограф тотчас обеднел еще на одного Учителя с большой буквы. В самом деле, чему еще могут научить "Отступники", кроме старой аксиомы, что "В борьбе за Оскар все средства хороши"? Спустившись с жанровых высот "Славных парней" на самую нижнюю планку, Скорсезе по сути проделал тот же трюк, что и его герой Генри Хилл: движимый вперед прекрасными мечтами, он вскарабкался на самую Вершину Мира, откуда скатился кубарем, так и не вынеся для себя того самого, Важного Жизненного Урока. В конце концов, в жизни каждого человека есть свой собственный магический щелчок, который заставляет его упорно карабкаться вверх.

Как наверное уже обратили внимание постоянные читатели, с Нового Года в моей колонке произоши кое-какие изменения. Последовав мудрому совету одного из подписчиков, я решил слегка разнообразить собственные "потоки сознания" за счет иллюстративного материала и подвести колонку к некоему общему стандарту всех мне известных "блогов о кино". Надеюсь, что новый облик Вам понравится гораздо больше старого, отдающего аскезой или откровенной ленью его создателя (сделаем вид, что я Вам этого не говорил, хе-хе ).

Ах, да, еще одна новость: согласно официальному подведению итогов конкурса "Лаборант года", данная авторская колонка была признана второй по количеству упоминаний в рамках одноименной номинации. Что же, я очень польщен и благодарен за выделенный мне столь высокий кредит Доверия. Надеюсь, что мне удастся его оправдать и в Новом Году. Спасибо Всем тем, кто отдал свои голоса за мою писанину и тем, кто просто ее читал, читает и (я надеюсь) будет и дальше продолжать читать.

"Расемон" режиссер — Акира Куросава, 1950 год.

Согласно древней легенде,давным-давно жили-были три слепых мудреца. В меру своих ограниченных возможностей познавали они мир, исследуя буквально все, что попадалось им под руку. И попался им как-то под руку слон. Обрадовались тогда мудрецы и тут же стали его исследовать. Первый из них наткнулся на бок слона и воскликнул: "Слон подобен огромной стене!" Второй,подержавшись за хобот, возразил: "Слон — это большая змея!" Третий же обследовал хвост, а потому уверенно заявил: "Что вы, друзья? Слон мне больше напоминает веревку". Они бы еще долго спорили, но ведь не зря же их прозвали мудрецами. По своему, надо сказать, большому жизненному опыту мудрецы догадались, что каждый из них столкнулся лишь с малой частью реального слона. Конечно же, все трое правы. Правда, только в пределах той области, с которой они непосредственно столкнулись. Осознав это, мудрецы сложили свои представления о слоне, но даже это знание не могло быть полным.

Около полуразрушенных Врат Расемон, под сенью величественного храма, в один пасмурный день встретились трое случайных знакомцев: дровосек, священник и простолюдин. Священника потрясла история одного изнасилования и убийства в лесной чаще, которую он услышал на суде. Факты дела неоспоримы, преступник сам признается в содеянном. Но словно, кролики из шляпы заядлого фокусника, на протяжении всего фильма, один за другим, появляются новые свидетельства, каждое из которых противоречит предыдущему и претендует на истинное.Кому верить, в чьих словах кроется вожделенная истина? Или каждый из невольных участников этой драмы видел всего-лишь собственную тьму, которую невозможно ни потрогать, ни взвесить на ладони?

Рассказ Рюноске Акутагавы «В чаще», излагающий 4 версии одного преступление, произошедшего в средневековой Японии, ныне принято относить к классике детективного жанра. При экранизации, Куросава намеренно смешал его мотивы поиска истины с названиям и мотивами из другого произведения того же автора — "Врата Расемон". Весь фильм напоминает искусно срежисированный театральный спектакль, основное действие которого происходит на символических развалинах былого величия, а все судорожные попытки героев отыскать заветный луч правды в нагромождениях чужеродного субъективизма и откровенной лжи, будут постоянно натыкаться на черное грозовое небо и столь же символическую дождевую стену.

Несмотря на место действия, дилемма героев выдержана в типичном русле европейской классической философии. 4 версии одного события настолько равны меж собой и субъективны для людей, их излагающих, что напоминают старую легенду об осле знаменитого философа Буредана, который несколько суток сидел перед двумя абсолютно одинаковыми охапками сена, не решившись предпочесть одну другой, и в результате, окончил жил голодной смертью настоящего познавателя Высшей Истины. К счастью, куросавовских героев не ждет подобная участь ,ведь все правдокопательство для них — лишь интересная история, повод переседеть под крышей храма затянувшийся ливень.

Однако, пока герои, подобно древним же мудрецам выясняют, чья перед ними нога, хобот и хвост, где-то вдали, над сплошной стеной из дождя и слез гремит эпохальная битва между Добром и Злом, в которой Ад и Рай пытается дотянуться до каждой из человеческих душ. Ослепленные, подобно Фемиде искатели единственной правды отправляются в умозрительное путешествие, в конце которого он не найдет единственно верного ответа, но зато может быть сможет обрести самого себя.

Уже первый фильм Актиры Куросавы принес ему всемирную известность. Куросава снял его, потом через несколько недель ему позвонили и предложили выставить "Расемона" на конкурс престижнейшего Венецианского Фестиваля. Куросава согласился — по большому счету, ему было все равно и..... уехал на рыбалку. Однако, когда пару недель спустя он вернулся с уловом, кроме вкусного рыбного обеда дома его уже поджидал "Золотой лев", а в окошко дома со скромностью сельской простушки уже стучалась мировая слава, о которой режиссер доселе не смог и мечтать. Фильм сразил Венецианское жюри своей образностью, смелым смешением азиатского содержания с классическими философскими идеями Запада, виртуозной операторской работой, которой не смог помешать и монохромный цветовой ряд. А самое главное — решая извечную философскую загадку Трех Слепых Мудрецов, Куросава смог предложить наиболее точное и гуманистическое решение: не все ли равно, на кого больше похожа Истина — на стену, на веревку или змею, когда в результате этих споров невозможно договориться о чем-то определенном? Единственный ориентир, который сможет сделать этого слепого зрячим — это моральные нормы, собственный гуманистический компас, который безошибочно выведет любого из дождевого дворца на солнечную поляну.

Вообще, просмотр куросавовского шедевра, накануне 60 летия создания, сопряжен с рядом трудностей. Кого-то оттолкнет устаревшая цветовая гамма, кого-то — немного статичная манера съемка, напоминающая воспроизведение сцен из классического японского театра. Еще одна трудность — обилие цитат и заимствований, на которые буквально растащили этот, в общем-то довольно простой, по своей киномеханике и посланию фильм другие режиссеры, в первую очередь — американские и европейские. Внутри черно-белых бликов "Расемона", нет-нет, да и мелькнут отголоски эффектных пожарищ из копполовского "Апокалипсиса сегодня", сверкнут зеркальные мечи из "Экскалибура" Джона Бурмана или даже, глубоко в небе, высоко над сенью дождя заискрится очередной кораблик, пролетающий кубриковскую "Космическую одиссею". Фильм Куросавы стал одним из первых рассуждений в мировом кино на темы человеческой природы, буддистской медитацией о том, что делает из человека человека, необходимых пропорциях брутальности и тяги к познанию, бунтарства и конформизма, черного и белого, составляющих рецепт человеческого бытия.

На вопрос, стоит ли Истина долгих и бессмысленных блужданий в пустоте, в надежде случайно ее нащупать, Куросава отвечает решительное: "Нет", и успокоившись от скитаний, герои находят в развалинах плачущего младенца. Он хрупок и беспомощен, не имеет никакого понятия о высоких философских материях и непознаваемости Высших Инстанций. Но простое человеческое отношение тотчас отдаляет от них холодное копание в чужих жизнях с бесконечными предательствами и подлостями. И тогда останавливается дождь, а вместе с ним и заканчивается очередная Битва.

Есть такая старая японская легенда.

Солдат по имени Нобусиге пришел к Хакуину и спросил: "Правда ли, что есть рай и ад?" "Кто ты?"- спросил Хакуин.

"Я — самурай,"- ответил воин.

"Ты — солдат! — воскликнул Хакуин.- Что за начальник держит тебя в своем войске? У тебя лицо, как у нищего."

Нобусиге так рассвирепел, что начал вытаскивать свой меч, но Хакуин продолжал: "У тебя есть меч! Но, наверное, он слишком туп, чтобы снести мне голову." Когда Нобусиге вытащил меч, Хакуин заметил:

"Тут открываются двери в ад."

При этих словах самурай, почувствовавший себя учеником мастера, вложил меч в ножны и поклонился. "Здесь открываются врата рая,"- сказал Хакуин.

Около полуразрушенных Врат Расемон, под сенью величественного храма, в один пасмурный день трое случайных знакомцев познали, где открываются собственные Врата Рая.

"Солярис" Андрея Тарковского.

Эпопея с созданием «Соляриса» вылилась в битву двух художников — титанов: польского фантаста-мыслителя и философа Станислава Лема и советского кинорежиссера Андрея Тарковского. В 1961 году в своем романе Лем сформулировал тот же тезис, к которому спустя 7 лет приведут совместные усилия сценариста Артура Кларка и режиссера Стэнли Кубрика: человечество в целом, еще не достигло того уровня, чтобы претендовать на открытие новых космических далей. Все попытки понимания иного разума будут обречены на неудачу, пока человек не сможет полностью познать себя самого. Когда впоследствии эта идея была вымарана Тарковским из экранизации, Лем жутко рассердился и назвал фильм более мелодраматичной вариацией на темы «Преступления и наказания». Право этой экранизации на жизнь он признал лишь в 2002 году, после просмотра безжизненного «римейка» Стивена Содерберга, когда создателя оригинальной картины уже не было на свете долгих 16 лет.

Психолог Крис Кельвин прилетает с Земли на космическую станцию, жители которой занимаются изучением неизвестной формы разумной жизни — Мыслящего океана планеты Солярис. На каждую попытку со стороны ученых познать Океан, Сверхразум отвечает встречной попыткой и выпускает против исследователей все их грехи, страхи, сублимации и потаенные кошмары, воплощенные во плоти. И вскоре, к Кельвину является его жена, которая умерла много лет назад по его жестокой оплошности. Появившись, она вновь и вновь вытаскивает из него наружу, старательно забытое им чувство вины, заставляя его снова переживать весь ужас давнего греха. И избавиться от этой пытки совестью невозможно, остановить ее может лишь сам Океан.

Многих знакомых удивил выбор Тарковского снимать научно-фантастический фильм — и это после сложного исторического «Андрея Рублева». На деле, это была всего-лишь форма компромисса: режиссера неумолимо тянуло в христианскую тематику, но она, по вполне понятным причинам, не находила понимания у руководства Госкино. Все его проекты, так или иначе с ней связанные, были зарублены — и экранизация «Бесов», и «Житие протопопа Аввакума». И тогда режиссер пошел на хитрость: он взял научный, сугубо атеистический роман и.... прочел его по-своему, выискивая между строк собственные любимые темы и конфликты, превратив драму ученого в трагедию человеческого покаяния. Кроме того, им двигали большие творческие амбиции: посмотрев 3 годами ранее «Космическую одиссею» Кубрика, он остался недоволен его излишней перегруженностью спецэффектами . И одна из задач художника: доказать, что философское кинопроизведение о Космосе можно снять без технических излишеств, не пожертвовав, при этом художественной выразительностью.

Визуальный ряд «Соляриса» достоин преподавания в киношколах. Виртуозность операторской работы Вадима Юсова невозможно описать словами: живые, искрящиеся картины природы, холод космической станции, чужеродность Океана — все это снято настолько здорово, что кроме цветовых оттенков передает даже температурные изменения происходящего на экране. Образ самого Океана заменила снятая методом многократного увеличения химическая реакция, но благодаря оператору, монтажеру и амбиентной музыке Артемьева, которой сопровождается незримое присутствие Разума, сомнения в реальности образа не возникает ни на минуту. Этим образом, Тарковскому удалось доказать свою правоту: с помощью художественной атмосферы, можно добиться гораздо большего, чем при участии даже самых дорогих и современных эффектов.

На самом деле, фильм Тарковского, одинаково неразумно сравнивать, как с киношедевром Кубрика, так и с романом Лема. Это совершенно разные произведения на разную тему: Кубрик, в своем типичном стиле судит человечество с непримиримостью Господа Бога, а у Тарковского — через страдание, мучение находят Его в отдаленном уголке Космоса, вдали от собственного дома. У Лема мы видим поиск истины, научных гипотез, а у Тарковского весь фильм пронизан темой искупления: лишь вдоволь пережив снова и снова момент собственного греха, герой в итоге, может обрести право на покаяние. Дабы подчеркнуть драматизм ситуации, режиссер превращает путешествие Кельвина на Соляриса, фактически в билет в один конец. Соглашаясь на перелет (в романе, весьма заурядный), он навсегда прощается со своим отцом, которого из-за длительности полета, ему больше не суждено увидеть. И этот мотив добровольного изгнания от единственного близкого человека, добавляет в его покаяние новых библейских мотивов. Ведь, не даром, фильм заканчивается ожившей репродукцией знаменитой картины Рембрандта "Возвращение блудного сына" под звуки, не менее знаменитой хоральной прелюдии Баха "Ich ruf' zu dir, Herr Jesu Christ" ("Я взываю к тебе, Господи Иисусе Христе"). Полагаю, что любые комментарии будут излишними.

Самые яростные схватки разгорелись у автора и режиссера за право на жизнь вступительных эпизодов фильма, показывающих жизнь Кельвина на Земле. Лем холодным разумом вечного агностика так и понял выразительной метафоры, которой Тарковский пытался объяснить чужеродную природу Соляриса. Все это: и журчание воды в ручейке, и шум развивающейся листвы, и щебетание птиц было жизненно необходимо для того, чтобы сравнить с той картинкой, которую в финале Океан возведет для Кельвина. Считав правильно информацию на теоретическом уровне, он не сможет вдохнуть в нее жизнь: в его построенной реальности вода не журчит, птицы не поют, а деревья уродливо торчат, подобно гипсовым, неживым. В этом и заключается принципиальное отличие книги от фильма: в романе Лему потребовалось более 200 страниц, много тысяч слов и несколько научных теорий для того, чтобы объяснить всю бездну непонимания, распростершуюся между людьми со станции и чужеродным разумом. Великолепному визуализатору Тарковскому для той же цели понадобилось выстроить, как в кривом зеркале всего 2 идентичных эпизода.

В итоге, в отличии от автора романа, Тарковскому не нужны ни теории, ни само научное познание. Для режиссера, главное — не сам результат, который так же недостижим, как у Лема, а скорее правильное направление, двигаясь в котором Кельвин и сам Океан сливаются в спасительном покаянии. За долгое время, проведенное на станции, вглядываясь в пустые глаза Соляриса, Кельвин осознает, что единственное, что объединяет его с могущественным Сверхразумом — это то,что любое разумное существо во Вселенной всегда страдает извечным одиночеством истинного творца. Отбрасывая все попытки понимания, он просто погружается в спасительные волны Океана, прекратив все внутреннее сопротивление и просто отдается его могущественной и непостижимой воле. Склонив колени, уткнувшись лицом в его безграничную милость — как Сын перед Отцом : Человек и его неисповедимый Создатель.